CLYDE RACKHARROW
bookmaker; 35 y.o.
ФАМИЛИЯ, ИМЯ <МИДЛНЭЙМ>: Rackharrow, Clyde <Dylan> || Ракхарроу, Клайд <Дилановичи мы> ВОЗРАСТ, ДАТА РОЖДЕНИЯ: 35лет, 13 апреля 1946. ФАКУЛЬТЕТ' ГОД ВЫПУСКА: Durmstrang'64 ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ: нейтралитет МЕСТО РАБОТЫ, ДОЛЖНОСТЬ: Официально букмекер в букмекерской конторе (Лютный переулок). По совместительству ее владелец. С недавних пор. Неофициально промышляет, чем Мерлин пошлет нелегально и очень темномагически. ЧИСТОТА КРОВИ: Полукровка ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ И ОТЛИЧИТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ: Невысокий, но коренастый, крепкий мужчина. Грудная клетка и плечи в татуировках (не купола!), среди которых затесался знак Даров Смерти – память о некоем выпускнике Дурмстранга. Кривые зубы (верхние и особенно нижние), длинный прямой нос, глубоко посаженные серые глаза. Усы и борода периодически появляются и исчезают. Промежуточная естественная стадия – щетина. После Азкабана сохранилась травма – на правой руке не разгибается мизинец. Голос приятный, мягкий баритон. РОСТ: 175 ЦВЕТ ВОЛОС: русый ЦВЕТ ГЛАЗ: серый ЗАНИМАЕМАЯ ВНЕШНОСТЬ: Tom мать его Hardy ХАРАКТЕР:
Эрнесту Джагсону посвящается
Все правильно: здесь человек тяжелый и сложный разом.
Он, можно сказать, бессовестен и жесток.
Из тех, у кого темнота чернеет даже в светлом глазе,
и чернеет страшнее, чем сам зрачок.
Он своенравен, пугающе непредсказуем
(Из твердых принципов там построен целый острог):
вот будет толпа городская покорно, в законопослушной сбруе
идти на запад,
а он, упрямясь, нарочно будет переть на восток...
В нем многое не достает: скажем,
за толстым мышечным слоем простая житейская теплота
точно выжжена адским зноем,
и взгляд его вечно голодный-холодный, с иголками, сроден
волчьему, только из-под кустистых бровей - вот вам и разница, господа.
Он такой потому, что в душе у него неспокойно.
В душе у него сквозит изо всех щелей:
из памяти выгнать не может агатовый камень черный,
осклизлый, из Азкабана - магической той тюрьмы,
в чьих пустых коридорах нет ни одного цепного Полкана,
и только дряхлые балахоны реют, отлитые из сурьмы,
костлявыми пальцами комкают стынущий воздух
да стирают с замшелых стен отчаянные чьи-то псалмы.Есть у него еще одна пугающая привычка:
среди людей, которых обычно не сильно любя,
он долго, с чувством, с толком и расстановкой выбирает
другого какого-нибудь одиночку, а после
хваткой сторукого грека-гекатонхейра, держит его подле себя,
точь-в-точь как узника,
каким самому бывать однажды ему приходилось.Он строгий до лязга, не идет обычно на компромисс,
потому со своими часто ставит даже мелкие дрязги
на бис, скандалист.
Под себя всех кроит и лепит, и строит,
легко подчиняет тех, кто гораздо слабее него,
чинит им скупую муштру.
Все кажется, хочет еще одного квалифицированного
спартанца оформить к утру.
Терпежу и воли к муштре не у всех хватало,
так что с обществом у него много неудачных проб.
Ошибок, в общем, тоже было немало, но что вы хотите?
Это всего лишь смурной волшебник - не бог.С ним многое бесполезно, методы нередко трещат по швам,
как об стенку горох.
Со счастием злостно мстит, на зло отвечает злом.
За добро ни гроша не платит - не принято мстить добром.
Прощенья проси - не простит, запрещай - но он разрешенья не спросит,
забудешь - напомнит, запомнишь - сотрет про себя до дыры и уйдет навсегда, даже слова не бросив.
С ним, наверное, сладить почти никак нельзя,
если только у него самого на то не возникнет желание.
Не убивец, он будто бы смерть под узцы ведет -
так от этого зверя маняще, до дрожи угрозой разит и несет,
хоть зверь в покоя сидит состоянии.Он, естественно, много поступков успел совершить,
но большую часть со зла и назло.
Озлобленный и злорадный, в награду за них он хватает себе
влекомое зверской силой слабенькое звено, силой ее берет.
Звену повезло! Звено сроднилось с силой окаянной!
Нет-нет, не насильник, без всяческих извращений, чреватого криминала (уже),
он, проще говоря, сходит в клуб и для развлечения и смягчения тоски возьмет девицу, расплатится с ней порядочно, налом.
Не такой уж, в общем, и дикий зверь.Он страшно смеется, чувство юмора бархатно черное.
Пусть зубоскал, но улыбаясь разве что не рычит.
Кому хохмы его будут по зубам, тот, наверное,
от свирепой и строгой заботы получит на ржавом кольце ключи.Он - мрачный чародей, все правильно?
Но он таким, пожалуй, был всегда,
что в зеленом детстве, что в Лютном.
Двенадцать лет тому назад, он, правда, был еще чуть менее уютным,
чем есть сейчас, а если говорить начистоту, не ведал, что творит,
блистал слепой агрессией, которую теперь на цепь - и в будку.
А некогда, еще работая торговцем засушенных голов,
одной из них вооружился и счел за миленькую шутку
пройдоху отдубасить до хруста его ребер.
Но за дело. За фальшивые монеты!
Хит-визардам чуть позже был улов.Он стойко выдержал весь суд, весь маскарад вокруг процесса - и все один, как перст.
С лихвой ему хватило силы духа и усидеть в тех каменных чертогах,
которые у многих вызывают животный страх.
А он ни разу за всю жизнь, наверное, не спрятался в кустах -
любая буря в его жизни утыкалась в его же твердый чистый лоб,
потом сминалась под ответной бурей.Храбрец или баран, вы скажете - едино.
Другое дело, что после заточения в нем что-то, все же, надломилось.
Рассохлась свобода прежней жизни
и выскочила из пазов необратимо. Азкабан
не выпустил его из своих стен с концами, в сны пробрался,
сидит порой в глазах, откуда бьет звериной пустотой, как у любого узника.
Он (Азкабан) есть и в жизни заурядной и простой,
где раньше этой тени не было.
К примеру:В потемках, под скрип дремучей и ржавой пружины в койке
он вспомнит на будущий сон
не будень минувший, и даже не стеклянно-пивной перезвон
после будня на барной стойке во время вечерней попойки.
Потемки вокруг, а может, в его голове, напомнят про затхлую темень зловонной каморки - ячейки в том каменном рукаве, на который,
с пеной у черного рта, девятые валы накатят как прежде, в бурлящей гонке,
но камень под ними не дрогнет...
Так вот. В той каменной черни слепых каземат, где было уж за полночь, а может, позднее,
с ним тлела одна восковая свеча, а всюду валялись казенные книги.
На каждой лежало проклятий по ста, иные хранили в себе пару тысяч -
и все из его вышли бранного рта. В чем здесь интрига?
За семеро лет (каждый год за козленка сойдет для серого злого волка)
он ни разу не смог получить ни романа бульварного, ни детектива,
ни сборника зелий или энциклопедию магического зверья, ни даже свежих дешевых газет -
вердикт гласил, что нельзя,
и милость просить нет никакого толку.
Одна лишь поэзия, будь она проклята!
Семеро лет сплошь рифмованной
Литературы!
От безысходности той раскрыт торжественный Ренессанс в обед,
под ужин стройный классицизм на койке чернеет рифмованной партитурой...
Там были даже буколики, ей-ей!
Наутро его поучал Сенека, Медея косила своих детей,
Парис шарашил стрелой Ахиллесу в пятку,
и оду радости ему заводил романтический Шиллер после полудня,
зарифмованное Возрождение снова читалось в обед...
Словом, азкабановый узник за семь долгих лет
поэзией измучен был, точно праведный анахорет, настолько
этой языческой для него макулатурой! - ведь отродясь читал только
прозу. Знал древние языки и темные фолианты читал как Завет,
а нынешними ночами
сплошные литоты мешаются с бранью в утомленном его уме,
с рифмованной фразой запутаться норовят планы и грезы;
гиперболы надо счищать, как нарост, костенеющий где-то извне -
дурные тюремные метаморфозы под коркою в голове.
Панацею от них от всех бы найти...
Словом, поэзию искренне ненавидит."Прямолинейность" в его случае слово явно не то.
Он воинственно прет как таран, на ворота чужие не пялится:
дерево, олово, сталь - все пробивает крепкой своей башкой
и вовсе не чувствует новых шишек, просто от боли ругается.
Так его воспитали: нет
в лексиконе неточного "может быть, одолею, попробую, мало ли?"
Поэтически обогащенный тезаурус вручает ему лишь один определенный стальной кастет:
"уже делаю", в это многие уверовали.
Убедились на собственном опыте, что не бред.
Он цель достигает почти всегда, потому что на блюде, из которого он питается, другого нет пирога. Только одно и останется - видеть и достигать.
Он не мешкает, не сомневается, там где многие скажут: "нам, наверное, нужны года", он недели не выждет,
бесстрашно и страшно пойдет, просто схватит быка за рога,
но не повалит в стог, не вскроет брюхо - он, знаете, не вандал.При нем неплохо, а может, даже чудно клеятся дела.
Безжалостная крепкая рука,
которую в салоне переулка расписывал в свои года сам Скаррс,
умеет лихо править и владеть. Об этом выше говорилось.
Его боятся те, кому он платит медь, а тем, с кем дела не имеет, до него дела нет.
Якшается со всеми, всесторонне, но в войнах все равно предпочитает там,
Где тЕмно. Чернокнижным, темным магом его выпустил на свет Дурмстранг.Какое там "романтик"! Его в сухой пустыне не вдохновит живительная роса.
Он, очевидно, один их тех по жизни невыразимцев,
кто в случае конца света действительно рядом будет стоять до конца,
если только захочет.
Не надо думать, будто бы он немой. На собеседнике концентрируется постольку поскольку,
он больше в своей мысли шальной, а на вас молчаливо, внимательно смотрит, смотрит, смотрит.
Для пущего толку, может, хмуро угугнет и, может, кивнет головой.Иногда на "ля-ля" прорывает, естественно, но даже в такие моменты
в его горьковатых речах пугающе мало звучит сантиментов,
и все потому же:
Мир принимает как данность, о прошлом не сожалеет, даже о настоящем.
Пусть будут связаны руки, пускай кровоточит висок, распухает губа от левого хука
- Будет сидеть со своим свинцово-угрюмым лицом и упрямо смотреть вперед, прямо в чащу,
куда этот зверь поздно ли рано ли, но все равно придет.Словом, все верно: человек тяжелый и сложный разом.
Действительно, он бессовестен и жесток.
Ну, помните, да? Тот самый, у кого чернота темнеет даже в светлом глазе,
И темнеет страшнее, чем сам зрачок.
Тот самый, Который и своенравен, и пугающе непредсказуем,
(Неприступный стоит из принципов твердых острог):
вот идет толпа городская покорно, в законопослушной сбруе
на запад,
а он, ни разу не улыбаясь, все равно прет на восток,
Вперед.
КРОВНЫЕ УЗЫ:
Дилан Ракхарроу - отец (r.i.p.)
Хильда Ракхарроу - мать (r.i.p.)
доктор Грэхем Уркхарт - оба не догадываются о существовании друг друга, но вообще являются дальними родственниками. Почему-то... БИОГРАФИЯ:
Обычно в детстве происходит не так уж много интересного, и о нем совершенно не хочется рассказывать. Так, мы привыкли со временем к историям о детстве аристократов, которые в целом мало, чем отличаются друг от друга, хотя каждая из них, несомненно, содержит оригинальность. Нам так же знакомо и детство среднестатистического ребенка в семье, где есть маггл. Эти дети, может, не билингвисты, но они с младых ногтей знакомы и с жизнью волшебной, и с маггловской примерно в равном соотношении. И в какой-то степени ничего нового в таких историях мы не находим, потому опускаем их, уводим читателей в перипетии переходного или более зрелого возраста, если таковой имеется.
В случае с Клайдом детство играет роль куда более серьезную, чем все то, что навалилось на волшебника потом. Он родился неподалеку от Глазго, в апреле, который выдался на редкость дождливым и хмурым посреди просто сказочной весны. Цветущий дрок заливало ливнями, изумрудная сочная трава раскисала в лужах и грязи, ветер гнул деревья, и младенец видел весь этот хаос, что творился за окном, каждое утро: его отец часами сидел в кресле, смотрящем на улицу. Отец – англичанин, породистый маг из той ветви старинного рода, которую уже нельзя было назвать чистокровной, но он все еще нес в себе остатки былой истории, берег достижения и вековые фамильные скелеты в шкафу. В Глазго он очутился волей случая: его командировка обернулась вынужденным временным пристанищем на целых полгода в связи с рождением сына. Для Дилана это означало, что больше детей у него не будет. Так было заведено: никаких детей после рождения наследника, и Дилан соблюдал эту традицию, как и всякий другой его предшественник.
Жена, подарившая ему первого и единственного сына, была немецких корней, но с двух лет жила в Болгарии, потому сносно умела изъясняться на немецком и чудно говорила на болгарском. Ей случилось быть первой волшебницей в своем роду, но нельзя сказать, что остальная семья Хильды была совсем уж маггловской, и вот почему. Ее мать и бабка, равно как и другие женщины, жившие до них, были целительницами и травницами. Не гадали, не предсказывали будущее, но поколениями изготавливали травяные сборы, чаи, мази и лечили по-народному. Магия раскрылась только в последней их дочери, и раскрылась блестяще. В Дурмстранге она была одной из первых по успехам в Зельеварении, нумерологии и рунах, в дальнейшем держала несколько лавок с зельями в Болгарии, достаточно слабая в боевых заклинаниях, она умело владела бытовыми и колкомедицинскими, и особенно увлекалась историей магии. Со всеми этими качествами молчаливая и неконфликтная Хильда подарила Дилану наследника, на которого отец возлагал большие надежды.
Он сам дал имя сыну, нарек его в честь реки Клайд, что в Шотландии. Та шотландская река бежала быстрее, чем мальчик, но Клайд тоже в жизни на одном месте подолгу не засиживался. С самого детства частыми переездами его отучили от оседлого понятия «дома», за окнами чьих-то квартир и домов, которые арендовал Дилан, Клайд видел самую разную Европу, и больше всего нравилось, когда за оконными стеклами раздувались тучи. Раскаленная Италия или Испания давались маленькому мальчику непросто. Жаркое солнце с одного удара обычно валило его с ног, он проклинал жару и мокрые лоб и спину, но на холоде существовал просто прекрасно, искренне полюбил северные страны.
Его строго воспитывали отец и извечная дорога - она требовала самодисциплины и собранности не меньше родителя. В выговорах мать за Клайда никогда не вступалась – не положено. Сам мальчик перечить отцу не мог по той же причине, что не означало, будто бы в нем не копился ком недовольства – Клайда не считали покорным даже не взирая на его внешнее послушание. Лишнего мальчик не говорил, да и вообще в достатке унаследовал материнскую немногословность. Однако вместе с отцом находился на важных встречах и с детства научился вести вежливый диалог. Разумеется, на первых порах, до школы, подобное умение изрядно забавляло взрослую публику. А что же это были за друзья? Столь же темные, мрачные люди, сколь и квартиры, которые отыскивал для семьи Дилан. Маги, жизнь которых целиком зависела и проходила на улицах, подобных Лютному переулку в Лондоне. Почти все они были нелегальными торговцами или коллекционерами темномагических артефактов и сильнодействующих зелий. Некоторые – добытчиками. Клайд научился распознавать их по особенно потрепанному виду и странному запаху дороги и усталости. Так и получилось, что с детства Клайду пришлось быть невольным свидетелем большого количества темномагических сделок, о которых он никогда никому не рассказывал: отец однажды сказал, что за разбалтывание тайны наказанием непременно станет страшная смерть. И Клайд сообразил, что молчание – золото.
На словах не допускались сомнения в том, что Клайд был рожден чародеем. Не допускались, кажется, до последнего: вспышки магии у него случились только в девять лет. К тому моменту Клайд уже хорошо знал, кто такой сквиб, и как позорно им быть. Можно даже сказать, что мальчик был готов нести на себе это тяжкое бремя нерожденного магического потенциала. Месяц за месяцем, мрачный, он ожидал, когда его официально признают сквибом. Отец говорил, что не бросит сына даже в таком случае. В конце концов, сквиб не предполагал умственно отсталого идиота, а это означает, что Клайд разучит древние руны и нумерологию, как его мать, научится готовить какие-нибудь зелья, выучит как следует историю магии и как-нибудь обустроится. Станет помощником отцу, верной правой рукой. Но он, Клайд, не сможет и не должен рассчитывать на большее: сквибам дорога к роскошной жизни перекрыта. С этим просто надо смириться, есть другие пути. Маленький Клайд боялся, стыдился, но запоминал.
Позднее проявление магии сняло с Клайда пелену страха, но он раз и навсегда усвоил, что несправедливость может случиться с каждым, и любой человек – мишень Фатума. Усвоил и то, что с ограничениями или без - человек может и обязан развиваться, двигаться вперед. Дилан говорил ему об этом так часто, что невозможно было забыть. Возможность оценить вес этих слов представилась Клайду годами позже, в Дурмстранге.
За семь лет, проведенных там, тихий молчаливый мальчик с серьезными серыми глазами превратился в буйного задиру с недурственными магическими задатками: ком недовольства, что нарастал в нем в детские годы, наконец, лопнул. Взвинченный, на каждое слово Клайд выдавал по двадцать, многое воспринимал в штыки и грозил окатить темномагическим заклинанием, а в некоторых случаях ему доводилось в самом деле взгреть какого-нибудь студенческого пройдоху. Из школы информацию родителям высылал строго дозированно. Не писал о том, что регулярно скандалил со сверстниками и преподавателями. О том, сколько времени проводил потому в больничном крыле, не писал также. Он отнимал у студентов младших курсов то, что ему нравилось, уговорами или угрозами – результат в любом случае был положительным для него. Показательные темномагические ритуалы, которые они проводили с дружками, пришлись на расцвет молодецкого бунтарства, но и эти истории Клайд предпочел сберечь в стенах Дурмстранга, не писал о них своим.
Как студент он особенно силен был в чарах и заклинаниях, среди сверстников, кого обычно делили на противников и любителей Темной Магии всегда относился ко вторым, не к первым. По завету отца разучил и руны, и нумерологию, но по-настоящему талантлив был именно в чарах. Древний язык и язык чисел были лишь результатом упрямого, долгого и непростого труда. Можно сказать, Клайд выжал все, что мог из своих скудных задатков в этих науках. Ему катастрофически не везло в Зельеварении, тут не помогали никакие материнские советы, которые она расписывала в длинных письмах. Пожалуй, он скорее отрабатывал все свои бездарно проведенные уроки, чем делал на них что-то полезное.
Приученный с детства читать помногу, он недурно смог ознакомиться с библиотекой Дурмстранга, но едва ли был в этом увлечении одинок. Студенты загадочной школы с дурной славой, возможно, лишь с виду напоминали шкафы с опушкой, но на деле были талантливые и любопытные умы. Так что молчаливому и угрюмому Клайду, равно как и Клайду задиристому и бешеному было, с кем обсудить прочитанное. Информация жила в молодых умах, пополнялась и корректировалась – не это ли цель обучения?
За семь лет обучения он окончательно привык к холодам, свыкся с мрачной и холодной школой потому, что никогда нигде не задерживался дольше полугода, а тут вынужден был торчать в одних и тех же стенах холодных сырых стенах год за годом. Летнюю пору пережидал в Болгарии, подрабатывал в одной из лавок, что принадлежали его матери, на Рождество всегда оставался в школе, потому что в семье не справляли Рождество. Отрабатывал Зельеварение. И за все это время ни разу не скучал по дому, потому что не умел этого с детства.
Отец его был уверен, что его парень выпустился из школы все тем же молчаливым, но достаточно образованным волшебником, чтобы в дальнейшем помогать в работе. Но столкнулся он с молодым и жилистым хамом, которого необходимо было запрячь в прежние сани, да чтоб катилось гладко. В худом пока еще подростке он увидел самого себя в семнадцать, и, руководствуясь подобием, предположил, что через несколько лет тощий паренек заматереет и превратится в крепкого на руку и дух чародея, который сможет достойно подменить его в умирающей торговле артефактами и зельями. Замысел этот в Германии происходил, к слову.
Справедливости ради стоит сказать, что у Дилана ничего так и не вышло. Второй раз во всем слушаться отца окрепший Клайд и не думал, у него были свои планы на этот счет. Так что первым делом он без предупреждения отправился в Лондон, прямиком в Лютный, где попутно освежил свой английский и пару месяцев прослонялся отпетым хулиганом, устраивал молодецкие драки в пабах, нажил себе шишки и синяки, вспомнил Зельеварение и, как ни странно, обзавелся знакомыми, кому такой дерзкий сорванец пришелся по вкусу.
Год спустя вы бы увидели в лавке, торгующей сушеными головами, тихого крепкого волшебника, чьего лица почти не было видно за капюшоном. Ваши деньги – его товар. Эта праведная история тянулась год за годом, за которые Клайд разжился не только дюжинами дюжин сторонних сделок, но и каменными мышцами: драк в пабе никто не отменял, а ему время от времени просто необходимо было выпускать пар.
Следом драки в пабе вынуждены были прекратиться, потому как он получил суровый нагоняй от хит-визардов, чьи души в очередной какой-то раз занесло в Лютный. Клайд остепенился, про него точно забыли. Ровно до той поры, пока однажды из лавки сушеных голов не вывалилось чудище о четырех руках и ногах, и вот уже жилистый высокий маг лежал на грязной булыжнике, и его со всей дурной силой мутузил беззубой головешкой Клайд, у которого так и вздулись на руках и висках жилы. Сушеная голова была в крови и обрушивалась раз за разом на другую – живую и «сочную». Волшебнику тому здорово досталось за гоблинское золотишко, но больше досталось Клайду, которого за эту драку швырнули в Азкабан на семь лет.
Мошенник, подсунувший ему гоблинские монеты, откуда-то прознал о тяге Клайда к чтению и поспособствовал тому, чтобы в поле его зрения за весь срок не попало ни одной стоящей книги. Потому Клайду вместо «Пророка» и какой-нибудь безобидной, многократно проверенной книжки полагались лишь сборники поэзии, которые мошенник присылал сам.
Семь лет не обернулись для Клайда трагедией, но вышел из Азкабана он другим человеком, потерявшим и отца (умер от проклятого перстня), и мать (подавилась вишневой косточкой и задохнулась). Потерю эту Клайд перешагнул довольно быстро. После тюрьмы его эго и амбиции знатно разрослись, потому как свободу он почувствовал куда сильнее, чем предполагалось. Вне стен Азкабана, как выяснилось, остановить его оказалось трудно, а планов на жизнь оказалось непомерно много. Когда в пабе в Лютном его спросили, не думает ли он вернуться в Азкабан, Клайд ухмыльнулся и ответил: «Если я когда-нибудь туда вернусь, то меня там будут ждать. Одинок не буду».
Посадили: октябрь/ноябрь 73-го
Вышел: октябрь/ноябрь 80-го.
СОСТАВ ВОЛШЕБНОЙ ПАЛОЧКИ: Жила дракона, саксаул, 11 дюймов БОГГАРТ, ПАТРОНУС: Боггарт - дементор, чего уж ДОМАШНЕЕ ЖИВОТНОЕ: Большой и страшный пес по кличке Лорд. ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ: